О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

и приблизитесь к «психически больной шлюхе» (ср. Эмма Бовари). Добавьте расу и получите стереотипную мамашу на крэке или давалку – две фигуры, которые постоянно присутствуют в мужской репрезентации травмы и жизни на дне, но редко говорят сами за себя.

Нарколитература в корне своем зачастую ничтожна, что только усиливает динамику, описанную Джонсон. Удивительно, но чем ничтожнее мужественность, стоящая на кону, тем более героической она может показаться (возьмем, например, дифирамбы Карлу Уве Кнаусгору, «Моя борьба» которого обнаруживает новые глубины жалкой маскулинности, зачастую в связи с унижениями – а в одном незабываемом случае – и с буквальным обезличиванием, вызванными алкоголем). Как пишут Айлин Майлз в эссе о жалком искусстве и гендере: «Концепция [ничтожности] очевидна, когда мужчина ДЕЛАЕТ ЧТО-ТО, чтобы быть ничтожным. Он не ничтожен от природы, как женщина». Похожая динамика в эпоху расцвета деконструкции побудила Джонсон задаться вопросом о том, не была ли популярная концепция «самосопротивления» (разработанная учителем Джонсон Полем де Маном и другими) – «одной из немногих жизнеспособных поз, оставшихся белому мужскому истеблишменту»[92].

Я не считаю, что при исследовании самосопротивления художники или писатели мужского пола обязательно стремятся занять одну из немногих оставшихся им поз; лично мне очень нравится жалкая маскулинность. Мне интересно, как мы могли бы выбраться из ловушки, описанной Джонсон: «Судя по всему, чтобы самосопротивление было оценено по достоинству, нужно изначально быть помещенной в позицию власти». Побег из этой ловушки или отказ от нее делают возможными две вещи: они дают нам шанс запечатлеть самосопротивление тех, кто к нему якобы не склонен, а также позволяют иначе запечатлеть самосопротивление тех, чья субъектность априори считается сомнительной или надуманной.

Джонсон использует пассивный залог – «для того чтобы самосопротивление было оценено по достоинству, нужно изначально быть помещенной в позицию власти», – что предполагает, что нам, возможно, придется подождать более обширных культурных изменений, прежде чем взяться за подобную перестройку. Но зачем ждать? Говоря о Бодлере, Джонсон спрашивает: «Почему мужской мазохизм – это секрет, хранить который – удел лирической поэзии?» Что, если мы заметили нечто схожее в нарколитературе и раскрыли секрет? В конце концов, довольно очевидно, что Мишо, когда пишет: «Чтобы наслаждаться наркотиком, нужно наслаждаться собственной субъектностью», – под «субъектностью» имеет в виду сущность, предоставленную в распоряжение высшей силы, будь то по своей воле или против нее (или в каком-то сочетании обоих вариантов), а не «другой тип» субъекта, то есть суверенного индивидуума, наделенного свободной волей и полностью контролирующего ситуацию. Можно поспорить, что комментарий Мишо относится к конкретному наркотику (мескалину); разумеется, есть вещества – а именно амфетамины – знаменитые тем, что возносят потребителей «на вершину мира», а не подавляют их и не отпускают по течению. (Во избежание обобщений, которым я здесь предаюсь, Бун разумно разделяет «Дорогу излишеств» на главы, посвященные опиоидам, анестетикам, каннабису, стимуляторам и психоделикам, утверждая, что каждый наркотик создал собственный канон.) Но, как выясняют амфетаминовые наркозависимые, у чувства самообладания есть и обратная сторона – отхода, которые ставят под сомнение любую раздувшуюся суверенность и контроль, предоставленные наркотиком, возвращая потребителей обратно к тернистому узлу субъективности и субъективации.

Зачастую мы относимся к противоположным значениям слова «субъект» как к случайности, игнорируя или отрицая их. Но, как пояснил философ Этьен Балибар, эта двухтысячелетняя «историческая игра слов», вообще-то, может «предоставить нам ключ к следующей загадке: почему само наименование, позволяющее современной философии мыслить и приписывать изначальную свободу человеческому существу (наименование „субъекта“), – это то же наименование, что исторически означало подавление свободы, или, по крайней мере, неизбежное ограничение свободы, то есть субъективацию?»[93] Я не могу быстро ответить на этот вопрос, разве что замечу, что свобода обретает смысл лишь в отношении своих пределов, а тексты о наркотиках дают богатую почву для размышлений над порой маниакальной озабоченностью этой загадкой.

ПЕРЕСЕЧЕНИЕ – ЧТОБЫ НАСЛАЖДАТЬСЯ НАРКОТИКОМ, НУЖНО НАСЛАЖДАТЬСЯ СОБСТВЕННОЙ СУБЪЕКТНОСТЬЮ – ЛЮБЛЮ УЖАСАТЬ ЛЮДЕЙ – РЕАБИЛИТАЦИЯ ЗАВИСИМОСТИ – БЛОНДИНЫ – РАБОТА С ЛОВУШКОЙ – НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЛЮДИ – ОТРЕЧЕНИЕ

В финале «Крэк-войн» Ронелл изобретает собственную «ЭБ», чтобы вместе с группой других неуправляемых женщин (Маргерит Дюрас, Маргерит Фауст, Терезой Авильской, Ирмой из фрейдовского «Сновидения об инъекции Ирме») вызвать на словесный поединок нескольких европейских мыслителей, известных своими проповедями о зависимости, включая Эрнста Юнгера, Деррида, Хайдеггера, Фрейда, Ницше, Бодлера и Беньямина. В какой-то момент этого диалога ронелловская ЭБ говорит: «Я курю, чтобы метаболизировать тоску. Для публичной сферы это провокация. Люблю ужасать людей. Они ненавидят проявления женского нарциссизма. Курю ради себя, даже вопреки другим».

Это заявление подводит нас к одной из наиболее расхожих стигм, присвоенных женщинам и зависимости: зависимость якобы ставит крест на естественных желаниях женской особи, которым следует вращаться вокруг потребностей и желаний других. По легенде, подобная забота сохраняет связи, скрепляющие семью, общество, человечество и биосферу, даже – или особенно – если мужчины занимаются их разрушением. Особый пафос женской зависимости заключается в том, что она, по словам социолога Элизабет Этторе, замещает культурно приемлемую норму женского подчинения (подчинения как субординации) порицаемой нормой (подчинения как зависимости).

В этом смысле одна из причин, по которым мужское наркопотребление и/или зависимость так легко объединяются с «героической одиссеей» – древней повествовательной структурой, состоящей из поиска, испытания, трансформации и триумфального возвращения домой, – заключается в том, что одиссея по определению является временным пребыванием вне домашнего социума (даже если конечная цель – возвращение к нему), вдохновленным легендарной, практически непреодолимой тягой к «бродяжничеству» или «приобретению опыта» в противоположность нахождению дома и заботе о тех, кто живет на ранчо. В этом смысле десоциализирующее свойство зависимости – склонность вытеснять заботу о других заботой о собственном кайфе – соответствует определенным ожиданиям от маскулинности, героическим, жалким или даже квирным (например, в фильме Альфреда Лесли и Роберта Франка 1959 года «Погадай на ромашке», где художник Ларри Риверс играет Майло – мужчину, которого хихикающая, обкуренная, гомоэротическая банда из Аллена Гинзберга, Грегори Корсо и Питера Орловски избавляет от бремени гетеродомашней среды; фильм заканчивается побегом Майло на вечеринку с парнями, пока его жена, ухаживающая за их маленьким сыном, рыдает в знак протеста. «Не плачь. Не о чем слезы лить», – говорит ей Майло. «А ты-то что об этом знаешь?» – спрашивает она. «Уж я-то точно знаю, по чему стоит лить слезы – явно не по этому», – говорит Майло, гневно пинает стул и уходит. Я, будучи молодой поэтессой, задавалась вопросом, с кем мне здесь соотнести себя?[94]).

Такое уклонение противоречит стереотипам о мужчине-кормильце – отсюда и обвинения в